Версия для печати

Архипелаг Россия

Вячеслав Глазычев — известный специалист по проблемам урбанизации и городской среды, профессор МАРХИ, научный руководитель Центра стратегических исследований Приволжского федерального округа. Возможно, сегодня нет человека, который лучше представлял бы себе, что происходит в малых городах и селах России. Корреспондент «ЕЖ» Борис Жуков попросил Вячеслава Глазычева рассказать об этом.

— Вячеслав Леонидович, давайте начнем с самого общего из того, что происходит сейчас в «глубинной России».

— Это сокращение населения и сжатие обитаемого пространства. Мы исторически выросли на экспансии — на освоении все новых пространств. Сегодня мы впервые оказались в обратной ситуации. Причем не только в недавно освоенных районах — в Сибири, в Заполярье, — но и в самых коренных русских регионах. В Псковской области из 8 тысяч деревень в течение всего года обитаемы только 5 тысяч. В Кировской области исчезает 250–350 деревень в год. Если за предыдущие 13 лет в стране не стало каждой третьей деревни, то в ближайшее десятилетие не станет каждого третьего малого города.

— А что значит «не станет»?

— Возьмем какой-нибудь городок вроде Уржума. Рождаемость, смертность — понятно какие, и выезд тоже понятно какой. Рано или поздно наступает момент, когда для мало-мальски подвижных людей этот выезд превращается в необходимость, процесс становится необратимым. Оставшиеся уже не живут, а доживают, среди них все больше пенсионеров, а налогоплательщиков нет вовсе, и весь местный бюджет — это то, что дали «сверху». Обитаемых домов — все меньше. Через 10 лет потерян статус города, а еще через 10 лет это живописные руины. В некотором смысле это — возвращение к природному естеству, шанс на постепенное восстановление очень хрупкого природного комплекса Северо-Западной России. Что не так уж бессмысленно в экономическом смысле — это замечательный источник пресной воды. Правда, желательно бы еще свалку убрать.

Надо только понять, что катастрофы в этом нет. Есть драма — но не катастрофа.

И есть два варианта отношения к этому. Один — по-прежнему всех равномерно поддерживать. Другой — жесткий, но, боюсь, верный: поддерживать только сильных. Их экспансия втягивает часть слабых соседей и может их удержать. Как только два населенных пункта, стоящие в 30 километрах друг от друга, начинают отличаться «на эпоху» — начинается ускоренный переток населения.

— То есть возникает такая «сибирская» структура: узкий обитаемый угол с более или менее связной сетью поселений — и пространства, которые административно относятся к данному региону, но на самом деле это...

— ...Дикое поле! Да, совершенно верно. И эта структура жизнеспособна. Достаточно заметить, что плотность населения в Канаде или Австралии — не бедных странах — в три раза меньше, чем в России. Это означает радикальное переосмысление всех наших стратегий. Бизнес, как ему и свойственно, это уже понял и ищет сегодня свой интерес не там, где руды, уголь и прочее, а там, где есть люди, пригодные для осмысленной деятельности. Поэтому пресловутые «точки роста» возникают совсем не там, где их ждут. Скажем, Егорьевский район Московской области, лежащий в стороне от магистралей, имеет наивысшие показатели промышленного развития. За последние годы в нем возникло шесть новых современных предприятий.

— А что их туда привлекает?

— Люди, поддающиеся обучению и склонные к напряженному труду, — самый драгоценный ресурс и самый большой дефицит в современной России. В Рузаевке мы обнаружили очень динамичный местный холдинг: хлеб, фрукты-ягоды, полуфабрикаты, торговля... В Ташлинском районе Оренбургской области глава района — этакий культуртрегер, он построил на деньги каких-то оренбургских деятелей молочный завод. У него в хозяйствах — комбайны «Джон Дир» по лизингу. В них под кондиционерами сидят мальчики в белых рубашках, и за такие рабочие места драка идет до крови. Так вот, местное ПТУ готовит тех, кто ему нужен, и он ему за это «доплачивает», то есть фактически его содержит.

И еще: все 90-е происходил впрыск в Россию наиболее предприимчивых людей. Маленькие крепкие колонии иммигрантов оказывают сильное развивающее воздействие на окружающее пространство — обычно довольно сонное до их появления. Есть такой поселок Ичалки на границе Мордовии и Нижегородчины — предельная периферия. Там при 16 примерно тысячах местного населения в начале 90-х обосновалось около 300 армянских семей, которые довольно быстро и мирно вросли в местное сообщество. И с ними там появились зубные врачи, часовые и обувные мастерские, ремонт радиотехники, ювелирная мастерская — все то, за чем прежде надо было ехать за 70 километров в Саранск. В Оренбурге система рестораций и недорогих харчевен тоже в основном армянская. Форель возят чартером с Севана, и это окупается. Возле Мышкина вы обнаружите беглецов из Самарканда, заведших там гончарное производство, о котором до них можно было узнать только в музее.

Вот это новое перемешивание — очень благотворная штука. При всех издержках.

Главная беда этих островков активности — они не имеют связи и часто даже не знают о существовании друг друга. Соответственно лучшее, что может сделать для них кто-то извне, — помочь им найти друг друга. Вот это я с коллегами по мере сил и стараюсь делать.

— Несколько лет назад энергичный и здравомыслящий директор алтайского совхоза говорил мне: «На самом деле мне в хозяйстве нужна примерно половина тех, кто там сейчас работает. Но другой работы в селе нет. Все, кого я уволю, останутся тут же и будут красть у меня все, до чего дотянутся...»

— Это обычная вещь. Я это встречал в той же Мордовии. Плодово-овощное хозяйство, в нем 190 работников, а нужно — 90. Остальных держат отчасти из российского милосердия, отчасти потому, что иначе хуже будет. Но они скоро вымрут от скверного пойла, они уже стремительно вымирают. На самом деле есть как бы два народа, которые живут один среди другого. Однажды я воочию наблюдал их разделение. Это был первый день, когда ваучеры можно было обменять на живые деньги. К открытию Сбербанка у дверей выстроилась очередь. Но из 6,5-тысячного Мышкина в этой очереди стояло человек 200–250. Это и была чистая фракция того самого «второго народа». Народ необратимо поделился на пьющий и... скажем так, корректно выпивающий. В брежневскую эпоху такого деления не было, социальная среда была ровной.

Беда в том, что власть, даже региональная, не говоря уж о федеральной, этим знанием не поинтересовалась ни разу.

— Российская власть всегда рассматривает общество только как пассивный материал, с которым надо что-то делать...

— Если уж говорить совсем прямо, общество вообще никак не рассматривают. Есть особый тип бюджетного планирования, в котором все общество сжато до строки. А строка к жизни если и имеет отношение, то многократно опосредованное. Какое-то человеческое, обыденное отношение к обществу у носителей власти, конечно, есть. Деятельного, профессионального отношения — нет никакого, и даже инструментов для него нет.

— Давайте поговорим об этом самом обществе. В нем действительно не так уж мало вменяемых, деятельных людей, но вот общеобязательные нормы просто исчезли. Грубо говоря, нет ничего неприличного.

— Это слишком сильно сказано. Есть много мест, где доминируют нормальные представления о жизни: что надо работать и зарабатывать, что дети должны учиться, что на выпускной бал девочки должны идти в «правильном» платье... И 25 июня это преобладание нормальной позиции можно увидеть воочию: вот 30-тысячный город Рузаевка, и вот все его жители определенного года рождения — здесь, на главной улице. Это очень крепкий каркас, он так просто не ломается. Его стержнями являются, в частности, учителя и вообще школа. В Вурнарском районе в Чувашии, на краю поселка, я совершенно неожиданно увидел настоящий лицей. Там учится значительное число ребятишек из соседних районов и даже из пары городов. Его содержит не какой-то безумный меценат, а свое товарное хозяйство — мед продают, скотинка кое-какая есть. И все это держится на энном числе людей, которые видят в этом миссию, самореализацию, не чувствуют себя ущемленными, ощущают себя партнерами Чувашского госуниверситета, работают с ним.

В каком-нибудь Акбулаке Оренбургской области, казалось бы, жить нечем. А не только живут, но какой спортивный центр отгрохали! Огромный! Он на четыре метра закопан в сухой лёсс, чтобы не тратиться на отопление. Свет под крышей. А кровля собрана из остатков брежневских коровников — за десятки километров кранами тащили железобетонные фермы. За последние пять лет там всеми правдами и неправдами построены лицей и общежитие при нем — учатся дети из окрестных деревень. Построена музыкальная школа, в которую выписана учительница хореографии из Оренбурга. Для того чтобы ее с мужем туда заманить, отдали им одну из четырех квартир, которые Акбулак смог построить. По степным холмам провезли 9-метровое зеркало, которое полагается иметь в хореографическом классе.

И я этих исключений встречал такое количество, что можно уже говорить о явлении. Конечно, таких случаев — меньшинство. Но важно видеть в них росток того, что за эти годы раз-ви-ва-лось. Эти феномены последние десять лет раскручивались, а не сжимались. Они имеют поддержку и у местной администрации, и у местных сообществ.

— А что такое «местные сообщества»?

— О сообществе в классическом европейском смысле, community, говорить не приходится — до него далеко. Но можно выделить два взаимодействующих между собой слоя, в которых что-то намечается. Один условно можно назвать «интеллектуальной элитой»: часть учительства, музейные люди, какая-то публика, кучкующаяся вокруг библиотек...

А вторая реальная прослойка — это то, что я условно называю «деловым клубом». Ее «местом сборки» является администрация, районная или муниципальная. Она их собирает для внесения налога натурой, «скидывания». На все, что угодно, — памятник, часовню, починку крыши школы... Я имел удовольствие быть допущенным на пару таких сходок. Это люди, у которых есть социальная ответственность: у кого самопроизвольная, у кого по механизму подражания, а у кого и социально-вынужденная — соответствующая норма уже складывается. Они обсуждают местные проблемы, которые администрация без них решать не может — часто уже и не хочет. Я считаю, что это ценнейшее достижение — не «вызов на ковер», а собрание людей, которые осознают свою весомость и на этой основе договариваются.

— То есть состоятельные граждане бурга...

— ...С которых бург и начинается. Пока налогоплательщики не осознают себя как круг горожан, никакого города быть не может.

— А что представляют собой сами местные администрации?

— Там происходит — да, собственно, уже почти завершилась — мощная, хотя и незаметная кадровая революция. Уровень районных и малогородских начальников совсем не тот, что был еще десять лет назад... Мы имеем дело с совершенно новыми людьми — и по образованности, и по тому, что они повидали в мире. И самое главное — по чувству собственного достоинства.

— Уездный начальник с чувством собственного достоинства — это для России фигура вообще небывалая...

— В Омутнинском районе Кировской области один из градоначальников — знаток Европейской хартии местного самоуправления, прекрасно разбирается в муниципальном праве, пытается ассоциировать глав местных самоуправлений в некое «политическое тело»... Еще недавно это невозможно было и вообразить. Среди партийных начальников встречались скорее такие, кого интересовала внешняя сторона дела: крашеные бордюры, стриженые живые изгороди и т.д. Это тоже имеет гигантское значение — люди реагируют на то, что что-то проваливается или, наоборот, упорядочивается.

И третий совершенно новый слой — служащие на низовом уровне: сельских округов, низовых канцелярий. На этих местах часто оказываются жены устроенных людей — образованные, расположенные к людям, волокущие на себе гигантскую работу. Вы только представьте, сколько справок, учетных записей проходит через председателя и секретаря администрации округа с населением тысячи в три человек. Зарплаты там ничтожные, поэтому мотивация этих людей — самореализация, ощущение причастности к чему-то нужному людям. Если хотите, служение.

— Public service?

— Да, public service. Повторяю: я не утверждаю, что это везде. Но этого немало. И там, где это есть, вы почти немедленно начинаете это ощущать — по уровню толерантности, открытости, готовности беседовать.

Это все зародыши — зародыш коммерческого клуба (рано или поздно с политическими интересами), зародыш public service. Иногда в связке еще и с некоторыми элементами гражданских общественных организаций, а иногда это одно и то же.

— Откуда же эти люди взялись?

— Наиболее продуктивные — из инженерного сословия, причем неважно какого. В Рузаевке это, естественно, железнодорожники, в Ташлинском районе — председатели колхозов. Менеджеры среднего звена, привязанные к тому или иному типу продуктивной деятельности. Уже почти нет романтических педагогов и журналистов и совершенно нет прежних советских хозяйственников. Исчезли.

— Прогнозы — дело неблагодарное, но все-таки, каких изменений следует ожидать в ближайшие годы?

— Очажки, о которых мы говорили, могут остаться в полной изоляции, но, скорее всего, не останутся. Сегодня их повязал Интернет. Какой-нибудь поселок Комсомольский в Пензенской области — 1700 жителей, все ужасно, бюджетная нищета, но 37 пользователей Интернета там все же есть.

— На телефонных линиях?

— Бывает, что и телефона нет, а Интернет есть. Железная дорога протянула оптоволоконный кабель по всей стране, на нем и сидят. Сегодня люди живут в совсем другом информационном поле, нащупывают друг друга. Когда малые города и районы, их деловые клубы станут срастаться с деловыми клубами центральных городов — а в ряде регионов это уже висит в воздухе, — политика в нашей стране изменится.

Источник: "Ежедневный Журнал", №143, 1 ноября 2004 г.